С леди Эстре Нэймона знакомят на приеме. Нэймону семнадцать - долговязый тощий мальчишка, затянутый в чрезмерно сложный многослойный костюм из парчи и золота. Перчатки стягивают пальцы и отчаянно мешают.
Эстре высокая и сухопарая, раза в три  старше. Она немного похожа на покойную мать. Церемониймейстеры представляют их друг другу по правилам, которые Нэймон выучил идеально - он кланяется, целует тонкопалую руку, говорит комплименты с непременным упоминанием предков, благословения Звезд и сияния Магнуса.  Эстре как будто едва сдерживает смех.
Глубоко заполночь, после всех церемоний, они сидят в саду, на бортике фонтана. Фонтан изображает величественного жреца с чашей на голове.
Нэймон раздобыл хрустальную вазу с черешней. Ягоды темные, цвета свернувшейся крови. Официальный банкет наконец-то закончен.
Он предлагает черешню Эстре. Она ведь будет его женой, мужчина должен заботиться о своей жене, верно? Что-то еще он должен делать, вот только Нэймон не знает...
Совсем ничего не знает.
Эстре прикусывает ягоду. Темный сок заливает губы. Нэймон смотрит, не в силах отвести взгляда - по подбородку Эстре сползает красная капля, она подхватывает ее языком вопреки всем приличиям.  Нэймона кидает в жар. Пальцы под гибкой тканью перчаток взмокли.   В паху становится тесно. Нэймон перепуган - церемонимейстеры не говорили, что делать в таких случаях.
Эстре улыбается своими заалевшими губами и легонько целует его.
Нэймон и Эстре живут в поместье на мысе недалеко от Фестхолда. Некогда бесплодная скала умащена магией земли и специально привезенной почвой. Вишня, гортензия, яблони и сливы цветут в выверенном до дней и часов порядке. Декоративные камни одинакового размера. Голоса певчих птиц подобраны так, чтобы вместе получалась симфония.
Семейная жизнь так же размерена и совершенна - от совместного завтрака до исполнения супружеского долга. Нэймон несколько разочарован: он ожидал большего, может быть, потому что слышал на празднествах скабрезные песенки, видел как зажимаются конюх и служанка - он задирал юбку, она хихикала и была вся красная, словно переспелое яблоко, до кончиков ушей и корней светлых волос. Иногда Нэймона тянет поймать Эстре в объятия, тоже закинуть юбки повыше, потрогать между ног - прямо в саду, может быть, в двух шагах от всевидящей челяди. Оставить темно-лиловый засос на шее, опуститься на колени и вылизать аристократично-узкую щель.
Эстре держит дистанцию. Даже ночью редко раздевается полностью. Нэймон почти ненавидит ее сорочки из тонкого кружева, разорвал бы - но это неприлично. Нельзя ведь в самом деле уподобляться конюхам, служанкам и прочим низкокровным.
Поэтому он не жалуется: в Свитках Практики указано, что супружеский долг существует единственно для воспроизведения потомства. 
Они спят в разных комнатах. Окно Эстре выходит на сад, окно Нэймона - к морю. Иногда он проводит ночь напролет на балконе, неподвижный, будто во время молитве в Храме Аури-Эля.
В самые темные ночи просит остаться Пелидила. Тот никогда не отказывается.
Пелидил никогда не раздевается, но бережно гладит распущенные волосы Нэймона. Однажды Нэймон спрашивает: была ли его мать так же холодна  к отцу, и Пелидил после долгой паузы бросают: женщины ничего не значат.
Неправда, думает Нэймон. Он любит Эстре, он до сих пор тоскует по матери и Эйринн. В его снах Тьюнден, Эстре и Эйринн путаются - у них одно лицо, но три тела, а потом тела расползаются ящероподобной тварью, даэдрическим жнецом со стальной чешуей и хелицерами вместо рук.
Тварь требует жертв. Тварь выбрала жертву.
Нэймон просыпается  весь мокрый и дрожит.
Если Пелидил рядом, он молча приносит стакан ледяной воды с лаймом и полотенце.   
Но куда чаще Нэймон один.
У Эстре немало секретов. Она считает Нэймона глупым мальчишкой, он знает об этом, и что хуже всего, возразить ему нечего. От некоторых комнат только у нее есть ключи - например, тонкий серебряный с рубином или сделанный из темного металла, позвякивающий на запястье, металл Нэймону  не удалось опознать.
Он спрашивает. Она не отвечает. Он сдается.
Однажды Нэймон возвращается с ежегодного празднества в Скайуотче чуть раньше, чем обычно,  - и видит, что спальня Эстре открыта. На полу - красная лужа. "Кровь", - вздрагивает Нэймон, но это всего лишь сладкое ежевичное вино. Чуть дальше - смятая одежда. Перламутровое платье Эстре похоже на мертвого раздавленного мотылька.
Сама она - на постели, куда редко пускает Нэймона, сжимает узкими коленями бедра мужчины. Мужчина намного старше нее.  Он весь покрыт сеткой шрамов, у  него длинные белые волосы, и Нэймон готов поклясться - пахнет из комнаты не только приторными духами Эстре, но еще и тленом - Нэймону представляются позеленевшие устричные раковины, он находил такие в детстве и вскрывал, оттуда обдавало плотным смрадом.
Нэймон стоит неподвижно. Глаза слезятся, трудно дышать.
Эстре и беловолосый мужчина не замечают его. Маленькие груди с темно-коричневыми аккуратными сосками подпрыгивают в такт ее движениям. Она зажмурилась, а у мужчины глаза широко открыты - они неприятно-лиловые, как свежая гематома, и взгляд насмешливый даже в этой позе. Иногда он шлепает Эстре по худощавым ягодицам.
Это отвратительно, думает Нэймон, но между ног у него твердо, пульсирует.
Эстре негромко стонет. С Нэймоном она никогда не стонала.
Нэймон тянется к топорам -  ритуальное оружие, вряд ли достаточно острое, чтобы разрезать бумагу, не говоря уж о глотке шрамированного.
Мужчина царапает  ее - багровые следы на бедрах раздуваются сытыми пиявками.
Она отталкивает его, пружиня, спрыгивает на мраморный пол. У мужчины еще истекает с длинного члена семя.
- А теперь убирайся, - равнодушно произносит Эстре. - Я все равно не собираюсь подчиниться ни твоему Лорду, ни тебе, Маннимарко.
Это имя ничего не говорит Нэймону. Зато он выдыхает с облегчением: Эстре не любит беловолосого насмешливого мужчину.
Нэймон уходит на цыпочках, почти счастливый: значит, она все-таки любит его.

Нельзя жить без веры: большинство следует заветам предков, иные - испорченные, - обращаются к нечестивым чужим.
Вера осязаема.
Нэймон сказал бы: вера синонимична упорядоченности.
Когда умирает отец, все, о чем способен думать Нэймон: мне пора готовиться к Литургии. 
У ступеней  Танзельвила, куда возвращаются рано или поздно, души всех погибших высокородных, почему-то ждет увидеть пропавшую сестру: печальную и прозрачную.  Возможно, ему придется извиняться перед ней.
Такова традиция: я должен занять твое место.
Вера материальна:  гладкий камень Лабиринта Сапиархов,  ровное зарево велкиндов, липковатая эктоплазма. Когда призраки касаются лица, хочется вскрикнуть и отпрянуть.  Эйринн среди призраков нет.
Нэймон готовится к Литургии, проговаривает формулы благословений. Они напоминают заунывную мелодию; труднее всего не уснуть и не провалиться в гипнотический  транс. Предки не простят неаккуратности.
В Лабиринте холодно и темно. От тусклого лазоревого света болят глаза. Курильницы благовоний наполняют голову приторным дымом.
Волосы и одежда пропахли пылью и священным пеплом предков.  Молитвы разбегаются многоголосым эхом.
Нэймон мечтает выбраться наружу, раздеться догола и прыгнуть со старого пирса  в теплое море. Эйринн бы так и сделала. Он помнит ее хитрой и юркой девчонкой, которая убегала ловить грязекрабов и воровала золотисто-зеленые  гроздья винограда, пока он зубрил Свитки Порядка.  Ее находили в пещерах гоблинов  и в гнездах гарпий. Придворная челядь заламывала руки, юстициары объявляли расследования. Эйринн объявлялась сама, с ободранными коленями и разбитой бровью, в лохмотьях вместо платья из паучьего шелка. Она всегда улыбалась.
Нэймон завидовал ей, но став старше, понял: не всем дано гореть страстью, но можно соблюдать традиции.
Его удерживает вера, что сродни предопределенности.
Изменчивость - свойство чужих предков, свойство Падомай. Ану был стазисом.
Церемония пройдет как должно.
К сороковому дню Нэймон забывает вкус вина и хлеба, теплое касание солнца на коже,  любовные ласки и песни, забывает что такое смех и слезы; забывает все, кроме Литургии и воли предков.
К сорок третьему он готов стать королем.
На сорок четвертый возвращается Эйринн.

Давным-давно, когда Эйринн еще сбегала на день-два ловить грязекрабов и собирать водные гиацинты, а фрейлины вздыхали о непростом характере принцессы,  Нэймона учили уступать.
Она старшая, говорили ему. Она будет Королевой, подразумевая: твое место в тени, ты обязан своим рождением небольшому примечанию в Сто Восемнадцатом Свитке Рода, указывающему: во имя гарантии сохранения крови должно привести в мир как минимум двух детей. 
Нэймон думает о себе как о дублере в театре: скорее всего, придется просидеть на занозистых бочках, среди пыльной бутафории и тусклых перламутровых зеркал,  пока дива собирает аплодисменты, розы и бриллианты; иногда - как о реквизите.  После исчезновения Эйринн  его вытащили, отряхнули пыль и объявили будущим королем. Эйринн вернулась - выбросили прочь.
Наверное, хорошо, что Нэймон не успел привыкнуть ко всеобщему вниманию.
Наверное, он даже не жалеет.
У него - Эстре и дом на мысе недалеко от Фестхолда. Он дождется ее босмерско-айлейдской коронации и уйдет туда, изучать тонкости традиций, потому что больше ничего не умеет, больше ни для чего не нужен.
Все просто.
Эйринн-вернувшуюся окружают странные создания: прямоходящие кошки и маленькие эльфы, Нэймона больше всего заботит, как правильно вести себя с ними.
Вскоре их становится много, очень много. Как говорит Пелидил: Ауридон покрылся клочьями облезлой шерсти и пахнет протухшим мясом. Нэймон пожимает плечами. Босмерский напиток ротмит действительно вошел в моду.
Эйринн знает, что делает, отвечает Нэймон Пелидилу. Мудрость смирившихся далека от мудрости победителей.
Пелидил берет его за руку и больно сжимает пальцы. Нэймон ловит себя на мысли: давно не видел Эстре.
Они стоят у Храма Аури-Эля; это мирное место - декоративная слива осыпает  газон хлопьями лиловых цветков, послушники в белых одеждах возносят молитвы.
Ты еще можешь стать королем, бросает Пелидил невзначай, и Нэймон отшатывается. Мудрый смиренен, мудрый следует заветам предков и заведенному порядку; Эйринн законная наследница. Даже если принесла чужаков и раздор.
Пелидил усмехается.
Через неделю приходит весть о  горящем Фестхолде и нашествии даэдра. Нэймон скачет туда, не разбирая дороги, готовый ворваться в  гущу врагов с боевыми топорами наголо, изгонять обливионских тварей, как и полагается отпрыску королевской династии, брату Королеве Эйринн.
Опаздывает он на час или два. Тонкие башни покрыты черной гарью. На когда-то чистых улочках  обескоженные, обожженные  трупы. Целители сияют энергией Магнуса, и лучинами тлеют в нем, излечивая раненых. Фестхолд полон дыма, но не огня; стонов и рыданий - но не боевых кличей.
Все кончено.
Нэймон поднимается к особняку. Эйринн ждет его. Выражение ее лица напоминает обо всех ночных кошмарах разом.
Кошмары часто начинались с ее ласкового "маленький братик".
В этот раз - тоже.
Мудрость - принятие. Твоя жена - ренегат. Она призвала даэдра и уничтожила город. Она понесла заслуженную кару - смерть.
У Нэймона комок в горле, дрожат руки и совершенно неаристократично скручивает живот. Эйринн убедительна. Настоящая Королева.
Мудрость - это принятие... но Эйринн говорит, что даже трупа Эстре - попрощаться, - не осталось, испепелили, а может, додумывает Нэймон, отдали на поругание дремора.
У Эйринн блестят глаза и рассечена щека справа, ранка в форме маленького треугольника, шрам останется. У нее много шрамов. Нэймон ловит себя на том, что так и не расспросил  ее о приключениях,  о чудесах далеких стран.
Эйринн убила Эстре.
Нэймон называет ее "сестренкой" - даже сейчас, а потом уходит, опасно балансируя на краю мыса, из-под подошвы осыпаются мелкие камни,  внизу - желтый песчаный пляж и стеклистое море, за морем - земли, где ему вряд ли удастся побывать, ведь сказано в Свитках Практики: не должно королям Алинора и Островов отдаляться от своих предков.  Эстре бы не одобрила. Наверняка.
Мудрость - не желать невозможного.
Я хотел бы увидеть Башню Белого Золота, думает Нэймон.

Пелидил спокоен.
Так надо: он четырежды перечитал не только выкраденный Наследием журнал чародея с подробным описанием ритуала. Он добыл и фолианты культа Черного Червя, на всякий случай, культисты поклоняются даэдра и призывают цепи черной крови Падомай в Нирн, однако приходится признать: опыта поболе, чем у дилетантов-ассистентов.
В икунабулах Черного Червя говорится: нельзя поддаваться эмоциям.
Иначе будет плохо тому, кого...
"Зовешь", -  подбирает слово Пелидил. Он спокоен.  Он все сделает правильно.
Его новые союзники жгут корабль, который должен был увезти Нэймона к Островам, в холодные лабиринты Танзельвила.  Пелидил всегда презирал "рыбоглазых", но сейчас почти благодарен им.
Гроб вытесан из свежего дерева и пахнет мокрыми цветами.  Пелидил  ломает ногти до  розовой мякоти, распарывает запястье гвоздем,  пока раздирает доски. 
- Ты ведь мне доверяешь, правда?
Под досками сиреневый бархат  -  душная ткань. Из порта доносятся крики раненых. Пелидил отдал приказ не убивать всех; для ритуала понадобится много энергии.
- Все хорошо, - обещает Пелидил, рвет ткань, кровь  растекается бурыми потеками. Боли он не чувствует. На мгновение сжимается в груди: из отверстия вываливается холодная ладонь цвета свечного воска. 
У него была смугло-золотистая кожа, помнит Пелидил. Почему теперь другая? Проклятый каннибал-Планетарий сожрал все краски? Или это сделал очередной лакей выскочки Эйринн?
Пелидил не может позволить себе ненависти к ним.
Покой и надежда: вот, что нужно. Не ему, разумеется.
" Излишние эмоции могут породить существо, настолько поглощенное гневом и ненавистью, что каждое действие его будет искажено болью", - вертятся в голове строчки. Пелидил кусает щеку со внутренней стороны, гладит прохладные пальцы. Он уверен: малышу сейчас страшно и одиноко, и остальным до него никакого дела, но преданность -  быть вместе не только в жизни.
Пелидил верен.
- Потерпи немного, - шепчет Пелидил. По небу разливается красноватая дымка, море неспокойно  - на горизонте шторм.  Валенвуд полон насекомых, гангрены, разбухшей от  личинок плоти. Валенвуд вечно голоден и  быстро обгладывает трупы до костей. 
Им нужно торопиться. Пелидил не позволит дикарскому лесу отобрать у него Нэймона.
Второй раз.
Траурный бархат липнет к окровавленным ладоням. Пелидил не сразу соображает резать кинжалом, а потом освобождает Нэймона.
Волосы Нэймона уложены в прическу, точно такую же, как носил при жизни. Несколько раз Пелидил  сам заплетал ему волосы: принц всегда прилежно учился, но иногда просил передышки, отвести его искупаться вместо занятий. Пелидил не мог ему отказать, ни в детстве, ни когда принц вырос. Маленькие тайны они прятали вместе.
Пелидил освобождает Нэймона из гроба, из савана; кладет на пол  и начинает баюкать.  Во рту сухо и кисло. Снаружи - скрежет мечей и треск молний-заклинаний;  он спокоен. ритуал начнется как только наберут достаточно материала для жертв.
У Нэймона не гнутся руки и ноги.  На мундире неправильно застегнут верхний крючок. Как они посмели, злится на неизвестных бальзамировщиков Пелидил; а потом решает: неважно.
- Потерпи. Немного потерпи, - и  распускает волосы, будто вновь приглашая... сбежать.
Пелидил пропускает между пальцев  тонкие волосы. Пробитый висок дурно залепили белой смолой и замазали приторно пахнущей пудрой, а рот сшили грубой ниткой. У Нэймона распахиваются веки, под ними - оранжево-красно, словно желток с кровью, один глаз закатился под верхнее веко, второй уставился на Пелидила.
Пелидил распускает нити, и на губах Нэймона остаются пятна крови. Челюсть отходит, и кажется: ухмыляется, не доверяет.
- Теперь все будет хорошо, - обещает Пелидил.
Нэймона всю жизнь мучили кошмары, и если начинал метаться во сне и кусать простыни,  Пелидил гнал прочь мысль о том, что алинорские правители, прямые потомки самого Аури-Эля, наделены пророческим даром.
Он будил и успокаивал.
Просто старался быть рядом, а теперь всегда будет,  больше никогда не придется тревожиться за Нэймона.  Журнал исследователя и записи культистов обещают единение.
На пороге башни-маяка появляются союзники.  Одноухий маормер окидывает скрючившегося над телом принца Пелидила  насмешливым взглядом.
- До рассвета три часа, - говорит маормер.
- Мы готовы, - сквозь зубы отвечает Пелидил. И снова - незаметно для остальных, конечно, потому что он спокоен, он точно знает что делает, - всхлипывает;  быстро касается губами виска Нэймона.
Он отдаст сколько угодно жизней, чтобы шепнуть Нэймону на ухо: это был просто еще один ночной кошмар.
Ничего не изменилось.

Если бы мог, он бы закричал: "Это несправедливо!"
Если бы мог, то вырвался бы из ледяного кристалла-кокона, непрозрачного и как будто наполненного дымом. Дым холоднее льда. Дым обжигает рот и носоглотку, булыжной тяжестью ложится в легкие - не вдохнуть, не выдохнуть, не пошевелиться.
Нэймон пытается вспомнить: что случилось, как будто от этого зависит его освобождение.
"Я умер".
Это пугает, но не слишком; каждый смертен, восхождение в Этериус есть свобода.
"Эйринн убила меня".
Не сама, руками одного из своих агентов. Нэймон дергается пойманной рыбой. Ледяной кристалл проталкивает отростки в рот, протыкает нёбо, разрастается в гортани, это похоже на изнасилование;  Нэймон силится выплюнуть - тщетно.
Кристалл не совсем непрозрачен: в те мгновения, когда отростки успокаиваются и позволяют ему почти-дышать, можно рассмотреть черно-синие своды пещер, промозглую мглу и другие кристаллы. Нэймон не единственный в этой пещере-пыточной. Не то, чтобы его это утешало.
Иногда он слышит чужие крики. Однажды узнает голос того мужчины, с которым видел Эстре, но ни в чем не уверен; даже в том, что случилось после его смерти.
Кажется, Пелидил.
Кажется, Пелидил сделал с ним что-то. Нэймону приходит на ум слово: цепи. Кандалы раба, корабельные якоря, а еще багры-"поисковики", специально зачарованные так, чтобы искать утопленников.
Пелидил достал его из теплого моря и кинул в мерзлый колодец, и Нэймон не знает, почему тот поступил так. Пелидил всегда был другом.
"Он хотел, чтобы ты правил", - подсказывает ему кристалл, и снова проталкивает щупальца; теперь в глаза и каждую пору, раскаленно-ледяные иглы, глаза лопаются и вытекают клейкой жижей, горлом хлещет кровь, кожа отслаивается дымно пахнущими клочьями.
Потом он восстанавливается. Потом все начинается снова.
Хотел, чтобы ты правил, говорит кристалл голосом Пелидила и Эстре.  Ты достоин, Эйринн - нет.  Он собирался восстановить справедливость. Ты тоже.
"Я сделал что-то ужасное?" - спрашивает Нэймон у кристалла, у нависающих оскаленными клыками сталактитов. На сколах они блестят, истекая кварцем слюны.
Мужчина в центре пещеры кричит или смеется, или то и другое сразу. Его истязают темные фигуры. Нэймон не хочет рассматривать их.
Дышать все равно не поможет.
Кристалл твердеет в горле, скребет уязвимую мокрую мякоть изнутри, словно сваренное вкрутую яйцо. Нэймону хочется встать на колени и рвать из себя отвратительный холод, из ушей и глаз, распороть живот и вытряхнуть холод оттуда.
"Что-то ужасное".
Он помнит босмера - или это был айлейд? - скопление глаз, щупальца и крупный велкинд. Он помнит теплую зелень, сладкую зелень, Нэймон, кажется, тогда мучился от голода и жажды и пытался насытиться. Почти столь же тщетно, как сейчас - избавиться от боли.
Но тогда Пелидил был рядом.
Пелидил разрешал.  Нэймон рассердился за что-то, однако затем простил.
Ты достоин править, говорил он тоже; и сейчас повторяет, и Нэймон верит.
В конце концов, у него остается только одна вера.
Когда появляется агент Эйринн, Нэймон лишь сначала умоляет его освободить, а потом повторяет: я достоин править, я должен стать королем.
- Помоги мне, - рот наполняется кровью. Нэймон растерзан и собран тысячу раз. У него под кожей стекло, если ударить  - рассыплется в осколки, красно-черные, пахнущие прелым мясом.
Агент качает головой, а затем освобождает некроманта Маннимарко, и идет дальше, оставив Нэймона в кристалле.
Когда захлопываются каменные врата, Нэймон начинает смеяться, и смеется даже несмотря на зонд-отросток, воткнувшийся в рот и вышедший из-под основания черепа.
Король некромантов свободен, а у него впереди вечность мучений.
Такова справедливость.